Россияне, чего вы лезете к нам? Сами разберемся, как жить — режиссер Ахтем Сеитаблаев

Ахтем Сеитаблаев — украинский актер, режиссер, телеведущий, заслуженный артист Автономной Республики Крым, сейчас — участник шоу «Танцы со звездами». На 6 декабря 2017 года — День Вооруженных сил Украины — запланирована премьера снятого им художественного фильма «Киборги» о защитниках Донецкого аэропорта. «Киборги» станут уже второй картиной режиссера, вышедшей в украинский прокат в этом году. В мае на большом экране появилась «Чужая молитва» о татарской девушке Саиде, которая во время оккупации Крыма во Вторую мировую спасла жизнь еврейским детям.

«Апостроф. Лайм» поговорил с Ахтемом Сеитаблаевым о кино, Крыме, войне на Востоке Украины, развале России и отношении к артистам, которые говорят, что они — вне политики.

Светлана Шереметьева: Вы часто говорите, что у актера бывает два состояния: абсолютной ненужности или тотальной загруженности. Вы себя сейчас как ощущаете?

Ахтем Сеитаблаев: В последнее время ощущаю себя так, как хорошо ощущает себя человек, занимающийся творчеством. В принципе, достаточно плотный график. Может, не такой, как у некоторых моих коллег, но достаточно плотный.

— Вы сейчас все больше выступаете в амплуа режиссера, нежели актера. Так комфортнее?

— Просто так случилось, что в этом году одна моя картина — «Чужая молитва» — уже вышла, и, даст Бог, 6 декабря выйдут «Киборги», если ничего такого не случится.

— А что может помешать?

— Приглашение фильма на международный фестиваль класса А, потому что, как правило, международные фестивали настаивают, чтобы мировая премьера состоялась именно в рамках фестиваля, а уже после — прокат. Это может быть единственное обстоятельство, из-за которого «Киборги» не выйдут 6 декабря. Но если так случится, что мы будем приглашены на фестиваль класса А, то, конечно, мы выйдем со специальным обращением к нашим потенциальным зрителям.

— С какими трудностями вы как режиссер столкнулись при работе над фильмом «Киборги»?

— В первую очередь, мера ответственности. Очень немало наших воинов, в том числе из тех, кого называют «киборгами», живы, и, конечно, в определенном смысле этот фильм посвящен им. И когда я говорю о мере ответственности, я имею в виду, что тем, кто знает не понаслышке, а изнутри то, что происходило в Донецком аэропорту, да и вообще на фронте, даже на уровне физиологических ощущений увиденное должно показаться правдой, а не враньем. Хотя я везде подчеркиваю, что мы снимали художественный фильм, основанный на реальных событиях, поэтому, конечно, в нем есть некая условность — и достаточно большая. Очень сложно показать историю обороны Донецкого аэропорта, которая длилась 242 дня, в пределах двухчасового фильма. Поэтому мы позволили себе скомпилировать некоторые характеры. За каждым из наших персонажей стоит несколько реальных прототипов. И я думаю, что зритель наверняка узнает если не всех, то некоторых из них точно.

— А какие там известные лица?

— Я думаю, все узнают Евгения Жукова, позывной «Маршал».

— Вы общались с ним раньше?

— Одна из передач «Хоробрих сердець» (программа на телеканале «1+1», — «Апостроф. Лайм») была посвящена «киборгам», их было девять человек, и среди них был Евгений. Еще там был мой приятель по институту, боец «Правого сектора» Андрей Шараскин с позывным «Богема». Когда ты слышишь их истории, смотришь им в глаза, то понимаешь, что если тебе дан Всевышним такой инструментарий, как кино, то будет преступлением не снять фильм о них. Потому что человек, находящийся в пограничных условиях, наиболее ярко проявляет все свои черты — как отрицательные, так и положительные.

И для меня это не просто история, для меня это — зарождение новой страны, новых людей, нового эпоса, новых героев, новых смыслов. Внутренний месседж был такой, что мы снимаем кино про новых людей новой страны. И, в первую очередь, именно поэтому у нас заглавный герой — молодой человек с позывным «Мажор», из достаточно обеспеченной семьи, который принял решение защищать родину. Вообще, в фильме пять основных героев — это основные архетипы украинских мужчин. Говоря «украинских», я имею в виду людей разных национальностей, потому что сегодня украинец — это не столько этническая принадлежность (хотя и это тоже, без сомнения), сколько ощущение себя, готовность соучаствовать в жизни страны, готовность меняться самому.

— И в какой стране хотят жить эти новые люди?

— Вы знаете, о чем-то сверхновом они не мечтают. Они не любят говорить о войне, а любят говорить о мире. Хоть в нашем фильме и большое количество батальных сцен, достаточно много компьютерной графики, но прежде всего наш фильм — не о войне. Наш фильм — о мире, который зарождается внутри этой войны. Этот мир в принципе не несет в себе какие-то новые черты. Это — верховенство права, возможность учить своих детей в лучших учебных заведениях, безопасность своих детей, достойная старость для родителей, доступная медицина. И очень много таких вопросов, которыми мы болеем каждый день. Ничего нового нет. Но к этому добавляется еще и обостренное ощущение того, что нам кажется в мирной жизни привычным в разговоре на кухне за чашкой кофе или чая. Там чувства обостряются, и доводы, которые приводят в диалогах между собой наши герои (и их прототипы, с которыми мы очень много общались и с которыми мы познакомили замечательного украинского драматурга, сценариста Наталью Ворожбит), с одной стороны, очень эмоционально обострены, а с другой — очень четко подкреплены их логикой, почему именно так человек видит свое участие в строительстве той страны, в которой он хочет жить, а самое главное — хочет, чтобы в ней жили его дети.

— А где проходили съемки фильма?

— С 9 февраля месяц мы снимали в павильоне, где была построена четвертая часть интерьера Донецкого аэропорта нашим художником-постановщиком Шевкетом Сейдаметовым. После этого у нас было около 10 дней перерыва, во время которого наши художники построили внешнюю сторону аэропорта, ее пятую часть, на запасном аэродроме в Чернигове. И в марте мы начали там снимать на натуре. А еще было одно место — это военный полигон под Десной. Там мы снимали несколько эпизодов с военной техникой, со взрывами, с перемещением внутри боя. Вот это основные три места.

— На Донбассе вы тоже были, снимали там?

— Я сам был [на Донбассе], но не в рамках фильма, а в рамках программы «Хоробрі серця», также был со спектаклями.

— А когда вы ездили?

— Мы очень часто ездили. Не так часто, как хотелось. Последний раз это было зимой, в январе этого года. Мы были под Святогорском.

— И как себя там ребята ощущают?

— В них столько жизни, знаете. Настроения есть разные. Но у них эта вера гораздо больше, чем у нас.

— А с чем это связано?

— Наверное, с тем, что они каждую минуту находятся на грани между жизнью и смертью.

— А у них нет обиды, что тот же Киев продолжает жить своей жизнью, что тут нет такого ощущения и осознания войны?

— По-разному. Иногда в разговорах это чувствуется и слышится. И это одна из причин, почему я взялся за эту тему. Я про это молчать не могу. Я знаю очень точно, как раз благодаря встречам, беседам с воинами, что им очень важно знать и чувствовать, что то, что они делают, они делают не зря, что о них помнят. Да, у них иногда сдают нервы. Но я хочу сказать, что, несмотря на очень драматичную тему, в фильме очень много юмора.

— Армейского?

— И армейского, и просто мужского. Скажем так, не пошлого, а очень смешного, такого ситуативного. Они сами рассказывают, что им юмор очень часто помогал не сойти с ума, поддерживать ощущение того, что ты жив. Юмор часто помогал относиться к очень жестким ситуациям так, чтобы не впасть в состояние панического страха.

— Как вам кажется, как дальше будут развиваться события на Востоке Украины? Как долго может продолжаться конфликт?

— Он будет продолжаться ровно столько, сколько Путин будет находиться у власти. Хотя я особо не тешу себя надеждами, что Путина не станет и на этом все прекратится. К сожалению, вся система координат российского обывателя базируется на этих мифических победах. Над кем, над чем, для чего, зачем? Но все к этому идет. И я очень надеюсь, что это не займет десятилетия, потому что ребята гибнут, потому что у многих отобран дом и нет возможности вернуться. Да много почему. Я очень надеюсь, что петля в буквальном и в переносном смысле как можно скорее затянется на шее этого бесноватого.

— Сейчас часто встречается тезис, что Путин может быть не самым страшным злом в России.

— Мне кажется, что им необходимо выстроить такую систему координат, так ее перезагрузить, чтобы ни у кого просто не было возможности при всем желании совершать то, что совершили Путин и его окружение.

— Возвращение Крыма тоже будет возможно только в послепутинский период?

— Думаю, что да. Он будет держаться за него до последнего. Если перефразировать сказку, это та игла кощеева. На оккупации Крыма у них было очень много построено: «возвращение в родную гавань», весь этот бред, который они несли.

— А как вы это объясните, почему так было важно аннексировать Крым?

— Так ведь это идет еще со времен Екатерины ІІ, если не раньше. Те же самые депортации крымских татар, депортация 18 мая 1944 года — это была не первая депортация крымских татар. Выдавливание коренного населения из Крыма началось еще со времен Екатерины ІІ, создавались условия для жизни, издавались такие законы, из-за которых невозможно было жить в Крыму, не будучи рьяным «крымнашистом», скажем так. Ведь в Крыму очень много такого, которое транспонировав на себя, можно возвести на знамя.

Они памятник Владимиру поставили (в Москве, — «Апостроф») как не киевскому князю, а как первому князю Руси. Про Анну Ярославну я вообще молчу. Там смесь такой советско-клерикально-гэбэшной системы, что просто теряешься, что у них в мозгах, кроме тырсы. К тому, что желаемое выдается за действительное, уже привыкаешь. Но говорить об этом на международной арене, когда тебе в лицо смеются, свое незнание и вопиющий дилетантизм возводить в некое явление, которым можно гордиться… Ты просто понимаешь, что он — не сумасшедший, он — очень прагматичный подонок, который будет идти ровно дотуда, докуда ему позволят идти.

— А как его можно остановить?

— Остановить? Вот, смотрите, с одной стороны, год-два в жизни человека значат очень много, а с исторической точки зрения — это капля в море. Но кто думал еще полгода назад, что сегодня американская дипмиссия закроет все визовые центры в России, кроме Москвы? Кто думал, что с приходом Трампа, избрание которого больной Жириновский отмечал шампанским в прямом эфире, американские санкции станут еще жестче? А это ведь вектор, это тренд, колесо истории невозможно повернуть назад.

Наверное, еще два-три года назад не пришло время, но сейчас, с усилением армии Украины, с усилением ее экономической мощи вкупе с жесточайшими санкциями, я думаю, все к тому придет, что через год-два будет настолько жесткой ситуация с Россией, что нам надо быть готовыми к тому, чтобы — это будто падает огромное здание — не попасть под ее обломки. Это не то, о чем я мечтаю, просто жить с таким соседом, который из столетия в столетие продолжает одно и то же… Пусть они построят свой туалет нормальный, пусть почистят свои улицы. Не нужно лезть к нам. У вас огромная территория, богатая страна, занимайтесь ею. Чего вы лезете к нам? Мы сами разберемся, как нам жить. Поэтому такие фильмы как «Киборги», я считаю, снимать не рано.

— Часто поднимается эта тема, когда нужно говорить об этих событиях — сейчас или по прошествии какого-то времени?

— А кто знает ответ? Если это честно, если это достоверно с точки зрения того, что себе представляет художник — ведь художника судят по тем законам, которые он сам перед собой ставит. Если это правда — художественная, но правда. Если это эмоционально, драйвово, если это гуманистично внутри себя. Если это, не побоюсь этого слова, со здоровой долей патриотизма (я против лжепатриотизма и ура-патриотизма). Если у человека, сидящего в зале, как когда-то на Майдане, появится внутренняя потребность ощущать гордость за то, что он — часть целого, что он живет в этой стране — да, во многом неорганизованной, очень во многом неидеальной и в очень многом некомфортной для жизни каждого конкретного человека. Но в том, что мы находимся на этом пути, я абсолютно убежден. Да, нам предстоит непростой путь, но западные демократии прошли этот путь за 200, за 300, за 400 лет. Возьмите любую западную демократию: Францию, Германию, Испанию, Америку. Сколько лет они день за днем, месяц за месяцем, год за годом выстраивали эту систему, при которой, какой бы президент ни пришел, все равно против этого колеса истории пойти не может. Посмотрите, что с Трампом творится. У них столетиями выстроенная система противовесов, которая не даст президенту единолично принять катастрофические решения для страны.

— А как правильно такую систему выстроить?

— Не покупаться за гречку и голосовать не за людей, а за программу.

— Мы с вами затронули тему Крыма, но родились вы под Ташкентом. Чем впоследствии стал для вас Крым? Я читала в ваших интервью, что после возвращения было ощущение родины, но не было ощущения дома.

— В моем представлении Крым, о котором я много слышал от своих родителей, старших родственников, был связан с каким-то просто нереальным ощущением фантастического места. И когда я прилетел в Крым первый раз в сознательном возрасте, в 16 лет, конечно, ничего из того, о чем мне рассказывали родители, я не застал. Было сплошное разочарование. Я летел-то с радостью, а когда прилетел и понял, что ничего из того, о чем мне рассказывали, я здесь не вижу, то первые три дня было жуткое ощущение тоски.

— А потом?

— Потом, через четыре дня, двоюродный брат повез меня в сторону Бахчисарая смотреть дом, который присмотрел отец. И перед въездом в Бахчисарай тогда был эфирно-масличный завод, который перерабатывал лепестки розы, лаванду в масла. И перед въездом в город стоял такой густой запах лаванды. Мы ехали и открыли окна в машине. И вот когда соединяются вдруг запах, горячее солнце, вид приближающихся холмов, рельефа Бахчисарайского района, то как-то само собой пришло физиологическое ощущение, что ты там, где Родина. И когда я первый раз попал на Чуфут-Кале, пещерный город, я каким-то странным образом знал, что находится за поворотом: я это представлял — и это действительно там было. То есть ощущение того, что ты на родине, появилось через несколько дней с запахом лаванды.

А дома я почувствовал себя там гораздо позже, наверное, когда мы были в Судаке на фруктах, когда я учился. В Узбекистане мы хлопок собирали, а в Крыму — виноград и фрукты. Это, конечно, несоизмеримые вещи. Мы там норму делали до обеда, чем вызывали неподдельную злобу ребят с параллельных курсов. Мы это делали специально, потому что, во-первых, фрукты гораздо легче собирать, чем хлопок, а, во-вторых, у нас оставалось полдня, и мы ходили в гости к тем крымским татарам, которые переехали под Судак. И это было какое-то совершенно фантастическое ощущение — незнакомые люди, просто твои соплеменники, которые тоже переехали в Крым, рассказы друг другу, кто и откуда. Просто физиологическая потребность общаться была. Тогда и пришло ощущение того, что это — дом.

— Много крымских татар вынуждены были покинуть Крым после аннексии. Вы сейчас общаетесь со своими крымскими знакомыми?

— Конечно. Мне с друзьями повезло, мы в одной системе координат, одинаково относимся к тем или иным событиям, которые происходят.

По моему глубокому убеждению, одна из стратегических ошибок (назовем это «ошибкой», хотя я уверен, что это делалось специально) — мы очень мало друг о друге знали. Не только крымские татары и украинцы. Вообще в Украине живет больше 100 национальностей. Чем больше мы будем знать друг о друге, о традициях, языке, каких-то поведенческих нюансах, тем меньше нам смогут рассказывать страхов друг о друге, тем с меньшей вероятностью нас смогут обмануть, что, мол, в Крыму живут татары, которые хотят отпилить Крым и не жить в Украине, или на востоке живет сплошь маргиналитет, или на западе живут какие-то сплошные сепаратисты. Этим очень легко спекулировать.

— Из-за незнания?

— Конечно. Незнание — это территория инкогнито. Он говорит на другом языке, у него другой цвет кожи. Очень много по телеку говорится об исламском радикализме или исламском терроризме. Почему-то никто не говорит «католический терроризм» или «православный терроризм».

Мне кажется, тут перекосы бывают со стороны СМИ, которые представляют ислам как веру, которая воспитывает террористов. Это неправда. «Ислам» переводится как покорность. И в Коране нигде не написано, что смерть чья-то — это есть благо. И как раз незнание и порождает страх. А страх порождает закрытость, агрессию. Если граждане страны с самого детства будут знать традиции, будут знать обычаи друг друга, они будут понимать, что праздник жертвоприношения Курбан-байрам у крымских татар и вообще у мусульман — это не то, как нам рассказывала наша «замечательная» педагог, царство ей небесное, что татары ловят детей и приносят их в жертву. Праздник жертвоприношения — это авраамический праздник, который одинаков для христиан, иудеев и мусульман. История идет еще с добиблейских времен. Вы знаете эту историю? Когда Всевышний захотел испытать крепость веры Авраама, он приказал ему принести своего сына в жертву. Авраам настолько верил в милость Господа, что в момент, когда он занес нож над своим сыном, Всевышний остановил его. И вот отсюда идет праздник жертвоприношения, который, подчеркиваю, един для христиан, иудеев и мусульман. И, поверьте мне, 9 из 10 христиан даже не знают, что, например, в январе месяце отмечается день обрезания Господня. И вы тоже этого не знаете?

— Нет.

— Вот. А если люди не знают нюансов своей веры, то как легко сказать о том, что Ахтем Сеитаблаев кофе пьет по-другому, маму называет по-другому и, вообще, «розмовляє іншою мовою». Что он говорит — непонятно. Значит, что-то страшное задумал. И за все годы независимости Украины ничего не было сделано для того, чтобы сшить страну.

— А сейчас?

— Сейчас — к большому сожалению, благодаря трагическим событиям — мы начали узнавать друг друга лучше. У нас появился общественный запрос на то, чтобы понять, кто и что. И меня радует, что де-факто появляется украинская политическая нация, во всем своем многонациональном разнообразии.

— Возвращаясь к вашему творчеству, какова идея фильма «Хайтарма»? Вы сняли этот фильм для истории, для народа, для себя?

— Тут целый комплекс. Это была моя огромная мечта. И, конечно, было желание отдать дань памяти нашим старикам, которые сохранили наших родителей, дали жизнь нам и вернули нас в Крым. Это, конечно, некая памятка нашим детям, чтобы никогда и нигде, не дай Бог, такого не произошло. Чтобы не забывали. И еще я не мог молчать.

— Тогда за «Хайтарму» вы получили «Нику». У вас не было ощущения какой-то неправильности ситуации, ведь награда российская?

— Очень много было ощущений. Я очень долго сомневался, ехать или не ехать. Это было через две недели после аннексии Крыма, после «референдума». Это было 1 апреля 2014 года. И я не хотел ехать. И это непростое решение. Я принял его после разговора с людьми, мнением которых я дорожу. Это Ада Николаевна Роговцева, Виталий Ефимович Малахов, Эдуард Маркович Митницкий, Виталий Портников. И мы пришли к выводу, что «Ника» — по крайней мере, того периода — это совершенно другая премия, за этим стоят совершенно другие люди, такие как Демьяненко, Олег Басилашвили, Лия Ахеджакова. И Ада мне сказала буквально следующее: «Послушай, если они там не боятся тебе протянуть руку и сказать, что они тебя поддерживают, то если у тебя есть возможность, поезжай и протяни им руку тоже».

— А вы не думали, что не случайно выбрали ваш фильм, что это хотели потом использовать в каких-то спекуляциях?

— Да, может быть, но только у них ничего не получилось. Фильм, получивший «Нику», через неделю был запрещен для показа в России. И до сих пор запрещен. Говорить о том, что недостойна была «Хайтарма»… Просто скажу, что после этого я получил еще несколько премий на международных кинофестивалях.

— Как считаете, артисты и музыканты должны быть вне политики?

— Нет.

— Видно, вам часто задают этот вопрос.

— Давайте вещи называть своими именами. Прилетит 120 мм вам во двор — и сразу вы не становитесь вне политики. Я никого не осуждаю, я высказываю свое мнение. Просто я хочу называть вещи своими именами. Я убежден в том, что те персонажи, которые рассказывают, мол, искусство вне политики, хотят тупо заработать денег. И они никого не теряли, у них никто не погиб, их друзья не участвуют ни в волонтерском движении, ни в жизни страны. Они живут так, как они жили всегда, и не хотят ничего менять в этом. Я всем желаю здоровья и так далее, просто для меня это — бл*ди. Все, точка, конец фразы.

— Очень емко.

— Русский язык в этом смысле богат.

— Насколько вам как режиссеру было тяжело выступать в роли актера, например, в случае с ролью Василя Стуса?

— Очень непросто. Всегда давит ответственность. Когда мне позвонили и пригласили, то я вообще подумал, что это какой-то троллинг, и положил трубку.

— Даже так?

— Да. Когда мне позвонили второй раз, что-то меня сдержало, чтобы совсем грубо не ответить. Я был чрезвычайно удивлен сам. Правда. Я — и Василь Стус. Но со мной поговорил исполнительный продюсер, рассказал краткое видение того, каким предполагается этот фильм, познакомил меня с режиссером. Первое, что сделал режиссер, — положил рядом две фотографии — мою и Стуса.

— Тогда вы поняли, почему вас пригласили?

— Да, я уловил некую схожесть во внешности. Но вы же понимаете, не это было основным. Конечно, меня это по-актерски завело и по-человечески, потому что я с огромным пиететом отношусь к этой личности. И, конечно, это был очень большой вызов для меня.

— Вы довольны результатом?

— Нет. Нельзя быть довольным результатом на 100%.

— То есть какими-то сценами недовольны?

— Да. Думаю, что мог бы сыграть и лучше.

— И какими же?

— Одну фразу, которую говорит актер Ахтем Сеитаблаев в роли Василя Стуса актеру Станиславу Баклану в роли офицера НКВД. Когда Стус смотрит ему в глаза и говорит, что не доберется он до него. Мне кажется, что там нужно было по-другому сыграть. Но, в принципе, это с каждой ролью у меня так.

— А есть какая-то роль, которую вам бы хотелось сыграть?

— Их очень много.

— Например?

— Да очень много, на самом деле. Я бы хотел сыграть в комедии. Я очень люблю комедии.

— Да ладно!

— Да.

— У вас просто за каждым словом такой драматизм чувствуется, я вас даже не могу представить в комедийной роли.

— Почему? Я играл и Бальзаминова в «Женитьбе Бальзаминова» в свое время.

— Снять комедию вам тоже хотелось бы?

— Я хочу и сниму.

— Есть у вас уже какие-то наработки?

— Конечно, есть.

— Это с исторической тематикой тоже связано?

— Нет, хочу снять роуд-муви, есть задумка, есть сценарный каркас уже. Авантюрная комедия.

— Это будет путешествие по Украине?

— Да, путешествие по Украине в поисках определенной вещи, которую заказали ему и ей. И, как водится, ее они не нашли, зато нашли друг друга.

— А кто сценарист?

— Это пока на уровне синопсиса существует.

— Вы работаете вместе с женой — Иванной Дядюрой. Насколько это вообще сложно для семейных отношений?

— Я работаю не с женой, я работаю с продюсером. Все свои фильмы я снял в таком тандеме: я — режиссер, она — продюсер. Вообще, у нее в качестве продюсера гораздо больше фильмов, чем у меня в качестве режиссера. Может быть, за два десятка или даже больше. Но в определенном смысле легче, потому что мы давно знаем друг друга, и какие-то вещи не нужно проговаривать. В определенном смысле и сложнее, потому что мы давно знаем друг друга, и изначально уже понимаем, что это территория конфликтов, хотя они всегда случаются. Но могу сказать, что как продюсер она очень педантична и болеет за дело. А это очень много значит.

— Вы участвуете в шоу «Танцы со звездами». Как вы на это решились?

— Это было непростое решение.

— Для вас?

— Для меня. А для кого же еще? Танцую же я.

— А что для вас самое сложное в этом процессе?

— Все.

— Вы не любите танцы?

— Нет, я танцы люблю, но одно дело, когда ты танцуешь, когда ты хочешь танцевать, а другое дело, когда ты по шесть часов учишься каждый день — это огромный труд.

— А какой танец для вас самый легкий?

— Самый легкий — это горизонтальное положение на диване, ножки кверху.

— Это же не танец.

— Поверьте мне, так тоже можно танцевать.

— Откуда вы берете силы для шести часов тренировок?

— Наверное, от своих детей. Дочка моя, младшая, когда узнала, что папу приглашают на «Танцы со звездами», так на меня посмотрела, что я понял, что нужно.

— И напоследок. На следующий год у вас анонсированы съемки фильма по роману Ивана Франко «Захар Беркут». Как к вам пришла идея затронуть этот отрезок истории?

— Идея, на самом деле, пришла не мне. Я приглашен режиссером в этот проект, ко мне обратилась продюсерская компания Kinorob, Егор Олесов и Юра Прилипко. У них там произошла замена режиссера по совершенно объективным причинам. Я сразу сказал, что я не любитель такого, никогда так не делал, я не занимал ничье место, мне достаточно своего. Но меня убедили и уверили в том, что когда тебе интересен материал, то было бы неплохо в этом поучаствовать.

— А чем вас заинтересовал материал?

— Вы знаете, там очень хороший разговор может получиться, там очень много актуального. Это, опять же, тот случай, когда на примере давней истории можно поговорить на очень серьезные темы и про сегодня. Великая драматургия хороша тем, что она актуальна всегда, что каждый находит в ней что-то для себя. Мне бы хотелось рассказать историю не столько о том, как небольшая украинская община положила в бою 10-тысячное войско лучшей на то время армии мира, а как раз сделать акцент на взаимоотношениях между этой общиной и небезызвестным вам персонажем Тугаром Вовком. Что происходит: Тугар Вовк, который участвовал в битве при Калке, был взят в плен монголами, но отпущен. Можно догадываться, почему его пощадили. То ли, как сегодня принято говорить, как будущую «консерву», потому что империя расширялась и нужны были люди, которые через какое-то время пригодятся, то ли он откупился. Но история об этом умалчивает, то есть, у Франко этого нет.

Я думаю, что бы сделал я. Я бы рассказал историю человека отсюда, который был шокирован этой военной машиной под названием Монгольская империя. Это ведь не сброд, как обычно в советских фильмах показывали армию Чингисхана — какими-то малообразованными непонятно кем, в грязных лохмотьях. Это была лучшая армия мира. Чингисхан построил самую великую империю, в которую помещалось и несколько римских, и несколько империй Александра Македонского. В совете у них были лучшие ученые Китая. Но только советская историография об этом не знала.

— Или не хотела знать.

— Конечно, не хотела знать, не хотела признавать, что Аттила был не варваром или что правая рука Чингисхана, полководец Субэдэй был лучшим военачальником, который не проиграл ни одной битвы за всю свою жизнь. Чуть ли не единственный полководец за всю историю человечества, который не проиграл ни одной битвы. Багатур. Это монгольское слово «багатур» — богатырь. И «деньги» тоже монгольское слово — тынге.

Так вот, я бы хотел рассказать историю и о героизме, конечно же, но основной акцент должен быть сделан на том, как человек, насмотревшись на эту выдающуюся военную машину, на эту четкую иерархию, где каждый знает свое место и не перечит священной воле хана, захотел перенести чужой устав в свой монастырь. И когда он возвращается к себе, будучи назначенным Даниилом Галицким руководить вот этим районом, он сталкивается с тем, что молодой парень Максим спасает его дочь. Он, конечно, ему признателен, но он — как раз представитель той общины, которая не желает почему-то жить в четкой властной вертикали, где Тугар Вовк — единственный закон, начальник, бог и так далее. Они создали для себя какой-то совет, какую-то жизнь по праву и справедливости. И он начинает это ломать. В результате ломается сам, только в самый последний момент к нему приходит осознание того, что, будучи рожденным на этой земле, ты — соль от соли этой земли, ты, будучи по праву рождения назначенным отцом этой общины, не имеешь права переламывать ее через колено и вносить чужой устав в свой монастырь. Вот это я хочу рассказать.

— Вас не случайно выбрали режиссером этой картины. Вы очень прониклись темой.

— Я делаю свою домашнюю работу.

— А вам не кажется, что в Украине все больше и больше снимают только историческое кино? «Поводырь», «Незламна»…

— Нет, неправда. «Киборги» — это сегодняшняя история. Очень много комедий появляется. Просто так случается, что фильмы на историческую тематику, за редким исключением, получаются сейчас более качественными, скажем так. И ничего удивительного в этом нет, ведь очень долго за нас рассказывали нашу историю. А сейчас ты, глядя на события тогдашние, находишь ответы о теперешних.

И потом, как правило, режиссер всегда хочет потрясти масштабами. Я тоже не исключение. Вот сейчас возьмем и снимем батальную сцену: 250 миллионов всадников. Это, с одной стороны, тоже какая-то игра, но с другой стороны — есть и запрос на это. Ты, анализируя исторические события, достаточно часто можешь найти ответы на события сегодняшние.

Источник