Российская виртуальная реальность

Российская политика, основанная на неверном восприятии Запада и особенно на непонимании собственных соседей, может вызывать только досаду.

Продолжающееся ухудшение отношений США и России на начальном этапе работы администрации Трампа, возможно, принесло русским разочарование, но вряд ли стал для них неожиданностью. Давно привыкшие к этому ощущению дежавю многие русские воспринимают нынешнюю напряженность лишь как последний эпизод вековой исторической драмы — давней кампании Запада, нацеленной на то, чтобы сдерживать Россию и не позволить ей достичь величия, которое предначертано ей судьбой и долгом.

Кажется, какую эпоху ни возьми, обязательно найдется западная держава, которая берет на себя задачу удерживать Россию на периферии Европы. В разное время на страже Европы стояли Швеция, Польша, Франция, Англия, Германия, а теперь и Соединенные Штаты. Несмотря на временные неудачи России всегда удавалось в конечном итоге поворачивать ситуацию в свою пользу. Кто сегодня помнит, что Швеция была великой европейской державой до тех пор, пока не попыталась перекрыть России выход к Балтийскому морю? Заносчивая Речь Посполитая, которая тщеславно и тщетно стремилась помешать московскому «собиранию русских земель», вместо этого оказалась стертой с географической карты. Великая армия Наполеона, гитлеровский план «Барбаросса» — история усеяна костями западных противников России. Разумеется, все усугубляется тем, что, как только Россия разделается с одним западным врагом, на его месте, кажется, автоматически возникает новый. Поистине, враг не дремлет, поэтому за русское величие, по-видимому, приходится платить вечной бдительностью.

Причины западной враждебности большинству российских умов вполне ясны. На самом базовом уровне они выглядят так: алчный Запад всегда жаждал заполучить территорию России и ее природные ресурсы; вряд ли стоит ожидать чего-то другого от людей, чей колониализм разграбил земной шар и пропитал землю кровью и слезами. Не менее важно: представители западного мира инстинктивно ощущают превосходство русской цивилизации над своей собственной. Завидуя моральному авторитету России и ревностно пытаясь сохранить собственное добытое нечестным путем мировое господство, Запад одержим манией очернить Россию и препятствовать ее возвышению. Этот подход лежит в основе необузданной русофобии, которую Москва чувствует себя обязанной все чаще и яростнее разоблачать. Особенно в нынешний период деградации — окончательного краха загнивающего Запада, который на протяжении последних двух столетий предсказывали российские стратеги — следует ожидать интенсивных (хоть и тщетных) боев на отходе, прежде чем Запад раз и навсегда уступит свое геополитическое лидерство более достойной цивилизации и покинет мировую сцену, вполне заслуженно перейдя в разряд отставших от жизни.

Нигде российское превосходство не проявляется в большей степени, чем в обращении России с соседями. Русские уверены, что их страна, в отличие от европейских империй, которые расширялись благодаря завоеваниям и беспощадной эксплуатации, развивалась органично и в значительной степени мирно.

Таким образом, восстановление российского господства в постсоветском пространстве не диктуется исключительно — или даже главным образом — необходимостью защищать Россию от бесчинств завистливого Запада (какой бы важной эта задача ни была). Просто благодарность соседей за прежние благодеяния России и от природы присущее им тяготение к руководству Москвы делает евразийское призвание естественным выбором для всех «младших братьев» России. Следовательно, новоиспеченный Евразийский союз, который отстаивает Москва, в основе своей будет иметь такое же свободное волеизъяление сторон, каким в прошлом располагала Российская империя. Утверждение «зоны привилегированных интересов» в российских умах — не более чем признание данного положения вещей.

Возможно, впервые такой образ мыслей вызвал у меня когнитивный диссонанс в 1983 году, в начале моего первого визита в Москву. Во время стандартной экскурсии по Красной площади экскурсовод, указав на Храм Василия Блаженного, лаконично отметила, что он был построен по случаю «освобождения Казани» в 1552 году. Уже тогда ее формулировка показалась мне любопытной: почему «освобождение», а не «завоевание», «захват» или «падение»? В 1552 году Казань была столицей татарского ханства, так от кого именно был освобожден город? Предположительно от его собственных жителей — татар, которые выдержали длительную осаду, штурм, грабеж и переселение остатков татарского населения на некоторое расстояние от Казани, которая впоследствии была заселена русскими.

Постигшая Казань участь отнюдь не была исключением по тогдашним меркам ведения осадной войны. Более того, падение Казанского ханства устранило серьезную долгосрочную угрозу безопасности России и принесло свободу многим тысячам российских пленных и рабов; празднование, которым это событие встретили в Москве, совершенно объяснимо, а храм Василия Блаженного стал ему достойным памятником. Тем не менее было бы довольно нелепо предполагать, что сами жители Казани в 1552 году чувствовали себя в каком-то смысле «освобожденными».

Второе прозрение случилось у меня во время созерцания знаменитой картины Василия Сурикова «Покорение Сибири Ермаком». В конце 16-го века Сибирь представляла собой что-то вроде еще одного татарского ханства, и холст Сурикова наглядно изображает кульминационную битву между размахивающими своими мушкетами русскими и вооруженными луками и стрелами бойцами местной армии, на лицах которых изображается одновременно неповиновение, недоумение и зарождающаяся паника.

Времена, в которые жил и писал Суриков, были несколько проще, чем наши: тогда люди хвастали своими завоеваниями без явного смущения или угрызений совести. Трудно представить себе появление в России такого полотна, скажем, после 1930 года, когда тема покорения была бы совершенно несовместима с господствовавшим нарративом о вечной дружбе между народами Советского Союза. Тогда задача Сурикова состояла бы в том, чтобы изобразить что-то вроде «Мирного освобождения Сибири Ермаком», и драматическая сцена сражения была бы здесь совершенно неуместна.

Эти два небольших экскурса я сделал не для того, чтобы упрекнуть Россию в несправедливом отношении к бедным татарам. Скорее, чтобы констатировать существование железного закона истории: славный триумф одного народа непременно сопровождается ужасающим поражением другого, а расширение одной страны происходит за счет потерь территорий или даже независимости другой. Поэтому в случае какого бы то ни было исторического взаимодействия двух наций неизбежны различия в перспективе, а следовательно, и в исторических версиях происходящего. Независимо от того, насколько хорошо относятся к России современные татары, они едва ли способны до конца избавиться от восприятия исторического события, вроде падения Казани, как своего рода национальной трагедии.

В случае соседей России на постсоветском пространстве эти расхождения в перспективе и историческом нарративе перекрываются дальнейшими различиями в национальных интересах. В предыдущих очерках я отметил ряд нестыковок восприятия, которые существуют между русскими и украинцами, грузинами и прибалтами. В то время как люди склонны сосредотачиваться на самых непримиримых разногласиях между Россией и некоторыми из ее наиболее решительно настроенных соседей, было бы полезно взглянуть на расхождения во взглядах на будущее у России и ее ближайших постсоветских партнеров. Рассмотрим Белоруссию, Армению и Казахстан.

Белорусы известны своими пророссийскими настроениями, вовсе не торопятся вступать в ЕС, не говоря уже о НАТО, и по сути используют русский язык вместо белорусского. В 1996 году правительства России и Белоруссии создали «Союзное государство», призванное стать своего рода федерацией или содружеством, объединяющим обе страны. Многие ожидали, что оно станет подходящим средством для ускорения процесса возвращения Белоруссии в состав России. Такой поворот событий мог представляться белорусскому президенту Александру Лукашенко вполне заманчивым, когда оказалось, что, будучи лидером «Союзного государства», он может обходными путями выбраться в де-факто правители России к тому времени, как стареющий и больной Борис Ельцин покинет сцену. Многим российским националистам такая перспектива казалась разумным компромиссом, позволявшим вернуть Белоруссию в круг российских единомышленников.

Когда же Ельцин помазал на царство своего преемника Владимира Путина, все планы по разработке этого проекта оказались сорваны. Интерес Минска к дальнейшей интеграции «Союзного государства» ослаб, когда стало ясно, что в предлагаемый Лукашенко комплект не входит большой кремлевский офис. Хотя россияне и упрекали Лукашенко в том, что его интеграционистский пыл утих, никого, должно быть, не удивило отсутствие у него заинтересованности в обмене президентства независимой страны на губернаторство одной из российских областей с последующей потерей не только престижа, но и базовых гарантий работы.

Публичные споры Минска и Москвы могут отличаться горячей риторикой и порою даже создавать впечатление назревающего конфликта. Но в конечном итоге они свидетельствуют не о характере отношений Белоруссии и России, а о том, сколько Москва готова платить за верность и стабильность режима Лукашенко — вопрос не принципа, а цены. Более значительным событием является постепенное и чрезвычайно осторожное утверждение белорусской национальной идентичности со своим собственным историческим повествованием, противоречащим московскому. Показателем этой тенденции являются оценки средневекового Великого княжества Литовского как согласованного совместного предприятия литовцев и белорусов, дававшего обеим странам конкретные преимущества. Такой взгляд на Великое княжество как на благоприятный симбиоз расходится с историческим нарративом Москвы, согласно которому Литва является завоевателем и эксплуататором, сеющим раздор среди русского народа. Эти исторические разногласия могут показаться слишком мудреными и надуманными, но все понимают, что разные взгляды на прошлое Белоруссии представляют несовместимые оценки судьбы страны.

На проекте реинтеграции Белоруссии негативно сказывается и напряженность, создаваемая русско-украинской войной. В то время как белорусы оценивают сомнительные преимущества собственного прифронтового статуса в противостоянии России с Западом — не говоря уже о перспективах того, что белорусские мужчины в один прекрасный день могут быть призваны сражаться на Северном Кавказе, в Донбассе, Сирии или бог знает где еще — стремление к воссоединению само собой ослабевает. Хотя белорусы в большинстве своем по-прежнему будут благосклонно относиться к Москве, идея плавной, «естественной» реабсорбции Белоруссии Россией выглядит все более сомнительной.

Случай с Арменией совершенно иной, но по-своему показательный.

Российская империя, а позднее и Советский Союз служили убежищем для армян, спасавшихся от нищеты, преследований или откровенной резни или стремившихся возродить некоторое подобие национальной жизни Армении в рамках концепции Армянской ССР. Постсоветская Армения окружена враждебными соседями и всецело полагается на помощь и гарантии безопасности, предоставляемые Россией. Таким образом, в мире найдется немного стран, у которых есть большие основания испытывать благодарность по отношению к Москве, чем у Армении.

Вот почему русские с таким изумлением отреагировали на установление в Ереване памятника Гарегину Тер-Арутюняну, известному как Гарегин Нжде, человеку, который принимал участие в армянской национально-освободительной борьбе начала 20-го века не только против турок, но и против Советов, и даже сотрудничал с нацистами в ходе Второй мировой войны, дабы продвинуть дело независимости Армении. Это противоречие подчеркивает тот факт, что армяне, даже высоко ценя российскую протекцию как в прошлом, так и в настоящем, тем не менее сохраняют свою собственную национальную перспективу по таким вопросам, как советское подавление независимости Армении в 1920 году, границы, очерченные Москвой на Южном Кавказе в 1920-е годы, и физическая ликвидация армянской интеллигенции в ходе сталинских чисток. Более того, учитывая важность западной гуманитарной поддержки и помощи развитию, а также крупные армянские диаспоры в таких странах, как США и Франция, после 2014 года Ереван не собирается ради солидарности с Москвой сжигать мосты с Западом. Какими бы близкими ни были ее отношения с Россией, Армения не откажется от собственных национальных интересов или перспектив и будет настаивать на чествовании своих национальных героев.

Казахстан, в свою очередь, является для Москвы самой мучительной головоломкой.

Президент Казахстана Нурсултан Назарбаев — основоположник концепции «Евразийского союза», которую Путин отстаивает со времени своего переизбрания в 2012 году, а сам Казахстан является одним из учредителей Евразийского экономического союза, вступившего в силу первого января 2015 года. Однако на протяжении всего того периода, пока Казахстан заботился о российских интересах и стремился продемонстрировать свою добросовестность в деле интеграции, в стране наблюдалась любопытная демографическая динамика. В 1989 году, накануне распада СССР, в Казахстане проживало почти столько же русских, сколько казахов (37,4% и 39,7% населения соответственно), а общее европейское население (считая украинцев, белорусов, немцев и поляков, которые были в основном русскоговорящими) составляло почти 50 процентов. По нынешним оценкам, доля этнических казахов приближается к двум третям населения, численность этнических русских немного превышает 20 процентов, а общее европейское население составляет всего лишь четверть. Эта знаковая демографическая трансформация произошла в результате повышения рождаемости среди казахов, массовой эмиграции европейцев (ее пик пришелся на 1990-е годы, хотя в менее интенсивной форме она продолжается по сей день) и иммиграции этнических казахов из Монголии, Китая и других частей бывшего Советского Союза.

Такой демографический сдвиг в значительной степени является фактором ускорения тенденций, заметных уже после советской переписи 1959 года. Трудно оценить, в какой степени этот процесс планировался или поощрялся, и в какой — протекал непроизвольно, однако его последствия имеют большое значение. Даже несмотря на то, что Казахстан принял евразийскую экономическую интеграцию, его вес в «Русском мире» постепенно убывает. Истекает время у тех русских националистов, которые мечтают присоединить северный Казахстан (или, как они его называют, «южную Сибирь») к России, ведь к середине нынешнего столетия для этого может не быть демографической основы.

Хотя демографическая трансформация Казахстана едва ли прошла незамеченной в России, на самом деле Кремль мало чем может на нее повлиять. Донбасский сценарий для северного Казахстана был бы чрезвычайно рискованным. Он спровоцировал бы поток славянских беженцев из тех частей Казахстана, которые не получилось «освободить», а любая дестабилизация страны может открыть в Центральной Азии брешь для джихадистов — угрозы, которая не без оснований тревожит Москву на протяжении последних двух десятилетий. Более того, кажется, что для российской интервенции здесь никогда не находилось подходящего повода. Казахстан не претендует на членство в ЕС или НАТО, он сохраняет за русским языком статус официального и прилагает все усилия к тому, чтобы не раздражать Москву в том, что касается внешнеполитических вопросов.

Перед Москвой стоит довольно сложная задача: способствовать интеграции с государствами Центральной Азии, в то же время ругая их за условия жизни — и высокие темпы эмиграции — этнических русских меньшинств. В Казахстане и остальных странах Центральной Азии она сталкивается с дилеммой: с одной стороны, продвижение Евразийского союза, с другой — Русского мира, и в общем делает выбор в пользу первого. Для российских националистов неуклонное снижение численности и доли русскоговорящего населения в Казахстане является значимой проблемой, которая, однако, никогда не будет требовать неотложного решения, и, вероятно, для отсрочки его всегда найдутся удовлетворительные причины — главным образом потому, что, похоже, каких-то других подходящих вариантов просто нет. Кремль может утешаться пророссийской ориентацией Казахстана, хотя подозрение в том, что казахи по мере укрепления своей демографической позиции могут проявлять все меньшую склонность двигаться с Москвой в одном направлении, будет неизменно подтачивать его уверенность в соседе.

Показательно, что ни Белоруссия, ни Армения, ни Казахстан не присоединились к российским контрсанкциям, введенным против Запада в 2014 году, и что ни одна из стран не предложила России воинские контингенты для отправки в Сирию. И хотя никто из них не осудил российское военное вмешательство в Грузии или на Украине, особого восторга они также не выразили. Причину такой двойственности понять нетрудно.

В недавнем материале, который для журнала The World Today (Chatham House) подготовил Федор Лукьянов — осторожный в своих оценках, точный в деталях и авторитетный эксперт по российской внешней политике — промелькнуло о многом говорящее замечание. Перечисляя достижения Путина по восстановлению утраченного влияния России, он упомянул «восстановление небольшого участка территории, который Россия уступила в 1991 году — Крыма». Безусловно, Крым был подарен Украинской ССР Хрущевым в 1954 году и — если брать в расчет позицию Киева — к моменту распада Советского Союза считался украинской территорией. Наблюдение Лукьянова не может не заронить в сознание постсоветских соседей России тревожный вопрос: какую именно долю бывшего СССР россияне считают «территорией, которую Россия уступила в 1991 году», а значит, рано или поздно подлежащей восстановлению? Если судить по тому, что говорят и думают многие русские, создается впечатление, что «Россией» был весь Советский Союз, и мало сведущие западные аналитики охотно это впечатление воспроизводят. Другие государства на постсоветском пространстве придерживаются совершенно иной точки зрения. Независимо от того, что думают русские, ни один из соседей России, похоже, не готов предложить какую-то часть собственной территории в качестве подачки для удовлетворения российских прихотей, равно как не готов уделять особое внимание горячему желанию Москвы вернуть себе статус великой державы.

В эти суматошные времена русские, должно быть, утешают себя тем, что некоторые вещи остаются неизменными: враждебность завистливого, лицемерного Запада и естественное, вековое тяготение российских соседей к Москве. И если вдруг сила притяжения кажется не такой сильной, как ожидалось, этой проблеме, как и большинству других, можно найти правдоподобное объяснение — махинации западного врага. В соответствии с этим Кремль выстраивает свой среднесрочный внешнеполитический курс, дополняя его элементами отражения посягательств со стороны Запада и ускоряя темпы евроазиатской интеграции.

Но что если Запад на самом деле воспринимает Россию не как экзистенциальную угрозу, которую нужно устранить, а скорее как постоянную, но не слишком значительную проблему, которая требует решения? Что, если радикальная утрата Москвой власти и влияния в 1991 году была не кульминацией гнусных западных интриг, но в значительной степени неизбежным результатом полного политического, экономического и морального краха Советского Союза? Что, если Запад не смотрит на Россию с завистью как на зарождающегося гиганта 21-го века, но видит в ней коррумпированное, ущербное нефтегосударство, пребывающее в хроническом упадке — объект, скорее внушающий отвращение, нежели благоговейный страх? Даже если поверить в самые страшные россказни о западном корыстолюбии, может быть, стоит задуматься о том, что Западу легче получить все, что он хочет от России, через торговлю и инвестиции, а не посредством явно суицидальной политики вооруженных завоеваний?

Что если Запад не несет ответственности за трудности в отношениях России с ее постсоветскими соседями? Что, если эти проблемы на самом деле являются главным образом результатом различий в национальных интересах и перспективах и отражают процесс деколонизации, последовавший за распадом других империй 20-го века? Что, если «цветные революции» на постсоветском пространстве были вызваны внутренним недовольством, а не западными заговорами? До какой степени соседи России воспринимают ее не как мудрого и милостивого старшего брата, а скорее как «альфа-самца» с отчетливой склонностью к братоубийству и даже людоедству? Какова степень взаимного согласия сторон в процессе влияния Москвы на то, что она считает своей «зоной привилегированных интересов», и в какой степени это влияние опирается на силу или угрозы? Что, если собственные действия России стали для ее соседей главной мотивацией к членству в НАТО и ЕС?

Похоже, сегодняшняя российская политика движется по тому же порочному кругу. Жесткая антизападная линия и усилия, направленные на ускорение постсоветской реинтеграции, приведут к совершенно неожиданным и удручающим для россиян последствиям, а именно к еще большей «русофобии», которую как обычно будут приписывать хитрым и непримиримым врагам России. Тогда Кремль продолжит свою игру, удвоив ставки, и безрадостные последствия этой игры предсказуемы.

Наибольшая опасность внешнеполитической виртуальной реальности России на самом деле возникает не в результате ошибочных оценок Запада, но из-за неспособности России понять своих постсоветских соседей. Для всех участников огромная разница заключается в том, будет ли Москва довольна дружественными, но независимыми государствами у своих границ или будет настаивать на их подчинении.

Или, если угодно, их освобождении.

Источник